была встреча с Богом. Но у меня после этого не было такого непреодолимого желания молиться. Я продолжил жить как раньше, просто теперь у меня еще был Бог. А вот владыка способен был на такую перемену.
Ф. Г.: – Мне кажется, он обладал такой глубиной и всю жизнь хотел бы быть наедине со Христом, но должен был говорить со многими людьми и раскрывать перед ними свою душу, это было для него, я думаю, трудно. Он сам об этом говорил. По сути, он был замкнутым человеком, и ему было нелегко делиться сокровенностью, которая в нем есть. Он сдержанно говорил «встреча», но за этим наверняка стоит намного больше, чем мы можем знать.
К. М.: – Переходя к теме третьей части книги, «Встреча с человеком», – у владыки часто звучит мысль, что мы можем встречать Бога в другом. «Если ты видел своего брата, ты видел своего Бога». Есть такой монашеский афоризм, не знаю, честно говоря, кто его первым произнес. Наверняка в вашей работе в хосписе были случаи, когда в глазах другого – может быть, больного, может быть, родственника, может быть, врача – вы видели то самое сияние вечной жизни и могли сказать, что через другого человека встретили Бога?
Ф. Г.: – Да, так и есть. Пока я занята собой, ничего не видно. И владыка однажды сказал: «Когда не видишь образ Божий, скажи: Господи, я не вижу, помоги мне увидеть!» Когда человек не очень серьезно болеет, это труднее увидеть, потому что на поверхности обычно какая-то шелуха. Когда же человек страдает, умирает, то его маски чаще всего спадают, и тогда перед тобой оказывается более настоящий человек. Даже если у человека искажено его тело или лицо, все равно бывает так, что вдруг в нем становится видна красота, которая не зависит ни от болезни, ни от искажения тела, ни от умирания… Иногда в детях можно увидеть эту красоту, которая не зависит ни от чего. Образ Божий, по словам владыки, это не статический, это динамический образ, и поэтому бывает, что ты смотришь на человека с трепетом. Ведь мы-то не умираем, мы не знаем, что такое умереть. А и в умирающем человеке есть красота, свет… Но не всегда она видна. Я недавно сидела с человеком, у которого были татуировки по всему телу, возможно, он когда-то сидел в тюрьме. Он тяжело умирал, и в нем не было видно ничего. Но тогда можно сострадать, что человек так далеко от благодати. Это другой, противоположный опыт.
Я думаю, что человек становится более настоящим, когда уже ничего другого не осталось. Уже нет красивых волос, способности работать… Весь социум, все отпадает, и остается суть. И когда человек не ропщет, тогда это видно, и видно мужество и терпение человека. И у детей это очень ярко бывает видно. Они не боятся ничего! У нас был период, когда у нас в хосписе были дети, и они так явно были уже Там… Они разговаривали с тем миром! Они видели Божию Матерь, они видели святых, которые им даже были не знакомы. Обычно все больные знают Матрону – она помогает всем. А был мальчик, которого мама спрашивала: «С кем ты разговариваешь?» – «С Даниилом Московским». А я спрашиваю: «Вы знали его?» – «Нет, не знали». – «А как он выглядит?» – спросила мама ребенка. «Он юный такой, в белом». – «А что говорит тебе?» – «Не бойся, я с тобой». И для детей это нормально, просто.
Но бывает, что даже неверующий человек видит тот мир. Вдруг он смотрит (обычно вверх) – и общается, с удивлением, не со страхом. И тогда так видно, что Господу не важно – верующий, неверующий. Для Него все Его дети.
К. М.: – Потрясающе. В книге есть такая мысль. Вы цитируете владыку Антония, он рассказывает про свою прихожанку или слушательницу его бесед, которая очень честно отреагировала на заповеди блаженств и сказала: если быть брошенным, плачущим, холодным, голодным – это и есть блаженство, то возьмите его себе! И владыка делает потрясающий вывод: если бы в нас была хотя бы четверть этой честности, мы бы отвергли три четверти Евангелия. А у вас было такое? Владыка говорит, есть места, против которых мы восстаем в Евангелии и которые не можем принять, и нужно их оставить на время, сконцентрироваться на тех местах, которые нас вдохновляют. Вы можете к себе это применить? Проходили ли вы тоже через этот этап честного непонимания, неприятия, вопросов к Богу?
Ф. Г.: – Конечно, были сомнения, вопросы.
К. М.: – А как это было? Что у вас вызвало неприятие?
Ф. Г.: – Когда Он говорит «не противься злу» – это трудно для меня. Я понимаю, что это нужно, то есть нужно внутренне и внешне не реагировать на зло, особенно «мелкое» зло, иначе ты теряешь мир в душе и зло только умножается, – но это трудно. Когда вижу хамство – а в нашем двадцать первом веке много хамства, даже на улице, – мне сложно внутренне не реагировать. Я думаю, это пока не по мне, но молюсь, чтобы научиться этому.
К. М.: – Бывают ли у вас в связи с работой в хосписе вопросы – может быть, от усталости, – «Господи, за что это людям?». Ведь это вопрос, который атеисты особенно часто задают…
Ф. Г.: – И верующие тоже.
К. М.: – «Если бы Бог был, Он бы не попустил таких страданий». И верующие, конечно, тоже не могут этим вопросом не задаваться.
Ф. Г.: – Задают. Когда такая боль, что даже тело человека бывает искажено до неузнаваемости… Я не задаю себе вопросы: «За что? Почему так?» Но я сижу рядом с человеком, прошу, чтобы Господь был с ним в этом страдании, и облегчаю как могу его симптомы. Почему у меня нет этого вопрошания, я не знаю – может быть, из-за доверия к Нему. Владыка говорит: «Господи, я Тебе доверяю, но не понимаю». Я тоже так могу сказать. Я не понимаю, почему дети страдают. Но даже когда у меня все близкие умерли за пять лет, не было этих вопросов. Просто боль, что так случилось… Но задача – быть там, где боль и страдание. Это для меня не просто задача, я уже иначе не могу. Когда видишь настоящее страдание, то можешь забыть про себя до конца, потому что там нужно, чтобы кто-то был рядом. Пока они живы – надо быть рядом, если они этого хотят.
